Сергей Худиев: «Искусство несогласия»

На сайте Правозащитного общественного движения «Правда и Вера» опубликована новая запись известного журналиста и богослова Сергея Худиева:

«Искусство несогласия» Джордж Уотсон

Впервые я встретил К. С. Льюиса на лекции в Оксфорде в 1948 году; был я на ней только потому, что, насколько я помню, мне сказали на неё не идти.

Учиться в Оксфорде — значит слушать щедрые советы по поводу лекций, в том числе, от наставника из колледжа. Моим наставником был молодой человек, разделяющий радикальные взгляды и с недоверием относившийся к Льюису, который был и остался весьма противоречивой личностью. ..Его лекции по литературе средних веков и эпохе Возрождения, охватывающие всю Европу, считались несколько обширными и, следовательно, малополезными. Они могли только запутать меня. «Если я узнаю, что вы собираетесь к Льюису, — сказал мой наставник, — у меня возникнут серьезные сомнения на ваш счёт». Итак, я пошел.

Итог был немного неожиданный. Во-первых – огромная аудитория. Во-вторых — невысокая приземистая фигура на трибуне выглядела не столько как фигура преподавателя, а как мясника, с громким нарастающим голосом. Его манера разговора была весьма необычной. Вместо того, чтобы говорить быстро и тихо, как это принято в Оксфорде, голос Льюиса у трибуны и за её пределами был неспешным, громким, с глубоким бархатным оттенком. Его лекции можно было писать под диктовку, что некоторые, включая меня, сделали. У меня всё ещё есть записная книга с основами его «Введение в средневековую литературу» и «Введение в литературу эпохи Возрождения». Льюис знал греческий так же хорошо, как и латынь и любил странные английские слова, основанные на греческих.

По прошествии почти полувека я обнаружил, что мои заметки, как и некогда лекции Льюиса, строго сегментированы, пронумерованные главы разделены буквами на более мелкие части. Это первое, что я узнал от него, что мысли нужно приводить в порядок. Он ненавидел путаницу. «Даже моря теряют свои острова» — это цитата из Овидия, которую он любил, он очень любил разделять мысли и по особому их сохранять. Льюис считал, что у мыслей должно быть пространство, чтобы дышать; он инстинктивно с подозрением относился, когда всё можно легко согласовать. Однажды он отказался сделать свой вклад в сборник «Английский разум» (1964), который я редактировал для Бэзила Уилли, из-за принципа, что философию и литературную критику следует разделять. Нет нужды говорить, что в очень вежливом письме, в котором сообщалось о его отказе, он цитировал Овидия в оригинале.

Его речь была прежде всего ясной. Лишь спустя годы, когда я услышал его лекцию, то понял каким путем эта ясность достигалась. Помню как позвонил ему в начале 1960-х, как коллега из Кэмбриджа, он писал «Отброшенный образ» (1964), работал стальным пером, смоченным в чернилах. Он вручил мне конспекты лекций своих дисциплин, которые он составил. Под его пристальным взглядом, я нервно листал старые страницы этой записной книги, делал я это очень тщательно, и увидел, что она разделёна на части. Слева находились разделы и подразделы, а справа – цитаты учителей средневековья и таких авторов, как Шекспир, Бэкон и сэр Томас Браун, которые он отбирал несколько десятков лет во время чтения. В этот момент я много узнал о его методах, как преподавателя: карманный блокнот, который можно было брать с собой в путешествия, с заглавиями слева и накопленными примерами справа. Уходя, я понял, что нет другого способа создавать подобного рода лекции.

Писательство было делом жизни Льюиса, он всегда писал, когда не был занят чем-то другим. Его книги, включая посмертные собрания, легко превосходят прожитые им шестьдесят пять лет. Однажды я спросил его: «Вам когда-либо бывает трудно писать?» — его ответ предполагал, что он не совсем понял мой вопрос. «Иногда» — сказал он, «когда я возвращаюсь вечером после ужина, то говорю себе, что слишком устал и не должен ничего писать. Но я всё равно делаю это». Так что писать прозу на бумаге – это было своего рода зависимостью. Самый красноречивый человек, которого я когда-либо знал, он любил говорить о технике превращения мыслей в предложения. Писательство было его образом жизни, вы чувствовали, что то, что его фразы, как в разговоре, так и на лекциях, были такими тщательно продуманными из-за того, что скорость его мыслей подстроилась под скорость письма. В конце концов, я никогда не знал его молодым. Возможно, тогда он был юношей, который быстро разговаривал.

У нас с ним не было схожих взглядов или повседневных привычек. Как коллега из Кембриджа, куда я переехал в 1959 году, через пять лет после него, он с радостью посоветовал мне места, где я могу прогуляться; но мы оба предпочитали гулять наедине. Иногда он уговаривал меня присоединиться к нему и выпить разливного пива Guinness в «Пикереле», пабе напротив Модлен-колледжа, где до того, как потерять здоровье и аппетит, он запоздало обнаружил сытные обеды; и я сожалею по сей день, что никогда не соглашался — замечу, что я делал это из безразличия к таким напиткам, но не к его компании. «Очень хорошая выпивка», — тепло заверял он меня — это была единственная ирландская черта, которую я когда-либо замечал в нем, — и я хотел бы согласиться с ним в этом.

Но есть вопросы важнее выпивки. С тридцати лет Льюис был христианином-консерватором, то есть задолго до того, как я с ним познакомился. Он очень любил писать и произносить остроумные проповеди, демонстрирующие взгляды, которые я скорее уважал, чем разделял, и это не смущало ни одного из нас, поскольку мы оба возрастали в разногласиях. На самом деле, я сомневаюсь, что он, как и я, знал что делать, если б мы были во всём согласны. Лучший учитель, который у меня когда-либо был, и лучший коллега, он не просил и не ожидал, что я разделю его убеждения.

Он, по меньшей мере, был Сократом, хотя и Сократом с чувством юмора. Однажды вечером мисс Олдвинкл прочитала протокол и спросила, могут ли собравшиеся подтвердить, что это точное описание последней встречи и все послушно подняли руки вверх, включая Льюиса. Она повернулась к нему и сказала: «Мистер Льюис, как вы можете подтвердить истинность протокола, если вас не было на последнем заседании?» «Это, моя дорогая, — сказал Льюис, — потому что ваше чтение открыло мне всю её суть». Однако центральные темы тех встреч были очень серьезными и касались важных моральных вопросов; и если Льюис сам не читал газет, он часто был первым, кто выступал в дискуссии.

Его манеры можно охарактеризовать как вежливо-беспощадные. Сейчас я обладаю большим философским пониманием, чем тогда, и задним числом понимаю, что слушал человека с очень особенной смесью викторианского позитивизма, которую Льюис впитал еще мальчиком от шотландского наставника из Суррея, он рассказал эту историю в его мемуарах «Настигнут радостью» (1955), эти взгляды потом частично или в значительной степени были отвергнуты; вместе с ними были остатки гегелевской науки из Оксфорда и христианство новообращенного со всей его страстью к анализу и самоанализу. Ни один догматический камень нельзя было оставить нетронутым, он не использовал непроверенные утверждения. Его вмешательства часто были направлены против ложных оснований для истинной веры и вряд ли имело значение, верующий или неверующий человек их выдвигал. «Я не поэтому верю в то-то» — характерное начало его речи. Он бесконечно предавался самокопанию. «Я не поэтому стал христианином..», — вспоминаю я его высказывание..

Знать Льюиса как учителя означало знать его как коллегу. Я никогда не замечал никакой разницы в его поведении по отношению к старшим и более юным. Вопрос неравенства почти не возникал, поскольку его интересовало то, О ЧЁМ говорят или не говорят, а не то, КТО это говорит. Я могу судить только исходя из собственного опыта, но я чувствовал, что он был заинтересован в том, что вы сказали, а не кем вы являетесь.

Когда он состоял в комитете, который назначил меня читать лекции в Кембридже в 1959 году, у нас произошел восхитительный разговор в его комнате в колледже, такой же спартанской и скучной, как и той, что была в Оксфорде. В интервью, на котором он должен был сформировать мнение о назначении меня лектором – это была наша первая встреча за несколько лет — он оказался совершенно безразличным к этому вопросу, который даже не затрагивался, но очень заинтересовался историей, которую я только что прочитал в газете. В 1959 году судья, жестоко отправивший бедную вдову, получавшую государственное пособие, в тюрьму за тайную подработку, умер через день или два от сердечного приступа. Его внезапная смерть была представлена в лондонских газетах как Божье наказание; и Льюис внезапно шлепнул себя по бедру, когда услышал это, хотя это было заголовком новостей в течение нескольких дней, и воскликнул: «Это иллюстрирует то, во что я всегда верил — что читать газеты бесполезно. Если случится что-то интересное, вам всегда об этом расскажут». Я не думаю, что этот случай имел какое-либо отношение к моему назначению, так что я не могу объяснить на каком основании он принимал решение.

Выйдя из комнаты с председателем факультета, я услышал, как он напомнил Льюису о заседании комитета по назначениям, которое должно было состояться несколько дней спустя. «Мне не нужно об этом беспокоиться, правда?» — мягко сказал Льюис. «О да, ты должен там быть, Клайв, ты должен», — сказал председатель. Назначения, как известно, это та часть академического управления, к которой преподаватели относятся серьезно — иногда даже слишком серьезно — но к шестидесяти годам Льюис потерял вкус к таким вопросам. «Как люди могут интересоваться такими вещами?» — с укором спросил он меня год или два спустя, когда я сказал ему, что еду в Оксфорд, чтобы голосовать на выборах ректора университета. Все эти увлечения он оставил далеко позади.

Со своими коллегами, включая меня, Льюис был бесконечно добр. Его преемник, Джон Стивенс, рассказал, что будучи молодым членом Модлин-коллежда он осознал, что ему пора выучить древний и средневековый английский. Льюис согласился с ним и посвящал один вечер в неделю, на протяжении семестра, их совместному чтению англосаксов. Его несогласие в разговоре выражалось прямо, вежливо, но при этом было очень внушающим из-за его исключительной памяти. Он не восхищался романами Генри Джеймса так же, как другие, и когда его спросили, нравится ли ему хотя бы «Женский портрет», он ответил: «Вам не кажется, что есть что-то абсурдное в разговоре за чаепитием в первой главе?», а затем процитировал его по памяти. Он не всегда убеждал, и, возможно, не всегда хотел убеждать; многое из того, что он говорил, напоминало проверку на наличие ошибок. Но у него всегда были свои аргументы и он знал, как их использовать, они подкреплялись внушительной литературной памятью, которая включала и прозу, и стихи. Я с благодарностью вспоминаю письма, которые он прислал мне о только что написанной мной книге «Литературные критики» (1962). Я всё еще их храню; они сейчас, как и тогда, кажутся мне моделью критического несогласия, одновременно разрушительной и вежливой. Возможно, ему повезло, что он был обоятельным, потому что учитывая обстоятельства, его любовь к резким ответам могла бы тревожить людей..

Его интеллектуальная жизнь была более необычной. Он лишь отчасти был членом литературного круга, хотя и принадлежал к литературной группе под названием «Инклинги», в которую входили Чарльз Уильямс до его скорой смерти в 1945 году, Дж. Р. Р. Толкиен и Оуэн Барфилд. Но при всех своих попытках дружить, Льюис казался самодостаточным или, почти самодостаточным, человеком: то есть ему нравилось общество, но вы никогда не чувствовали, что он в нём нуждается. Когда вы навещали его в Кембридже, в его комнате в колледже, он тепло приветствовал вас и говорил с энтузиазмом; он откладывал свое перо и вы не сомневались, что он возьмёт его снова, прежде чем вы выйдете из комнаты.

Его любовь к своей жене-американке Джой Дэвидман в последние годы его жизни была очень трогательной; но когда он пригласил меня на обед в Кембридж во время одного из ее редких визитов, всё было не совсем так, как я ожидал. Я встретил хрупкую, утонченную женщину с тихим голосом, которая поддерживала себя двумя палочками, прежде всего это была женщина-литератор. В ней не было ничего дерзкого. Фактически, Льюис создавал намного больше шума, чем она. Возможно, я тоже был настигнут Радостью в тот единственный раз, когда я ее встретил.

Он не разделял, или не полностью разделял, взгляды своих друзей, даже Толкина, на литературу и религию, но он довольстовалася тем, какие плоды приносило это несогласие. Если бы они достигли согласия – это испортило бы всю игру. Льюис в дебатах старался поддерживать несогласие так долго, насколько мог, а иногда и дольше. Если меня спрашивают, чему я научился у него, я отвечаю: «Искусству несогласия». Сейчас мне трудно отделить его мысли от своих. Я любил споры еще до того, как познакомился с ним, но это знакомство помогло мне научиться быть твёрдым но, в то же время, милостивым. Его ум, в отличие от его фигуры, был изящным, как будто он использовал речь, чтобы восполнять другие недостатки. «Он делает каждое событие таким приятным», — помню, как коллега из Кембриджа, Л. Дж. Поттс, подчеркнул это, когда я упомянул имя Льюиса. У него была сила без злобы; он был великодушным.

Возможно, его тень может ещё учить нас, ведь охота за ересями не завершилась. Терпимость к каким-либо взглядам может восприниматься как мягкость и уступчивость. Но никто из тех, кто знал Льюиса, кто читал его, не мог сказать, что он был мягким и уступчивым. Он знал, что истина имеет значение. Его дух был непоколебим. И то, что он был таким учтивым с теми, с кем не соглашался – заслуживает похвалы.

Источник: «C. S. Lewis. Remembers» — с. 77-88 (выборочно) #lewisweekru